Вышла из круга - Страница 11

«Какая я странная, – подумала она, – и сама я себя не понимаю… Ведь мне нисколько не интересно понравиться ему, а я все-таки выбрала платье, которое лучше всего идет мне. Состороны можно было бы подумать, что мне именно этого хочется. Какая неправда! Почему же я это делаю и почему мне не стыдно того, что делаю?»

На ее звонок пришла горничная крадущимися, неслышными шагами, очень довольная, что барыня уезжает с чужим барином, и стала застегивать платье на ее спине, улыбаясь своим мыслям. Елена же приоткрыла чуть-чуть дверь в гостиную и сказала громко:

– Вам еще не надоело ждать, Константин Сергеевич?

– Нет, нисколько, – ответил он, вставая; голос его издали показался ей незнакомым, некрасивым. – Забудьте о том, что я жду вас.

– Давайте разговаривать, – смеясь произнесла она… – через дверь.

– Давайте, – весело ответил он, делая усилие разглядеть ее в черную скважинку.

– Вы верите в Бога?

– Вот что вам интересно?.. В Бога? – переспросил он. – Пожалуй, верю, – подумав, сказал он.

– И живете по заповедям?

– Кажется, что так, – рассмеялся он… – Впрочем, не все исполняю свято.

«Как он далек от моей души», – вдруг в порыве тоски подумала она и, помимо своей воли, сказала откровенно:

– А я не верю ни в Бога, ни в заповеди.

– Серьезно?

– Серьезно…

«Зачем она об этом? – спросил себя Глинский. – Ах, понял… вероятно, намек, – какой же я недогадливый».

– Если правду сказать, – с поспешностью выговорил он, – то я тоже ни во что не верю… абсолютно.

– Все же я думаю, – как бы дразня его, сказала Елена, – что вы хотя и не верите ни во что, однако дурного не сделаете.

«Кажется, ей нужен мой ответ, что я способен сделать дурное», – подумал Глинский и сейчас же проговорил с жаром:

– Нет, сделаю, Елена Сергеевна… Что захочу, то и сделаю.

– Например, влюбите в себя женщину, – но этого уже никто и дурным не считает.

– Нет, я способен на все, Елена Сергеевна, уверяю вас.

– А подделаете ли чужую подпись на векселе?

Он опешил… Вся его развязность, любовное настроение вмиг исчезло.

«Не понимаю, чего она хочет от меня, – подумал Глинский. – Может быть, денег или просто выпытывает. Зачем это? Ведь я хочу только обнимать ее, целовать, сделать своей любовницей… Какая странная женщина».

И ему сделалось неприятно, что он приехал сюда, что, может быть, всю дорогу надо будет поддерживать такой неинтересный разговор.

– Нет, не сделаю, – брезгливо сказал он, – но потому, что это просто… ну, не эстетично…

– А я бы сделала, – искренно произнесла она. – Я бы все могла сделать. Если только одну минуту подумать, что человечество по существу ничем не отличается от кучки муравьев, то можно все, что угодно, сделать… Нет, это все не то, я думаю иначе, а на словах выходит Бог знает что.

На этом разговор оборвался… Она была уже одета, и когда появилась в гостиной в открытом нежно-розовом платье, стройная, непохожая на других женщин, Глинский моментально забыл неприятный разговор и издал восклицание восторга.

– Как вы хороши, как прелестны! – вырвалось у него. Он искренно был поражен и тронут ее красотой. – Сейчас у меня единственное желание: взять осторожно вашу руку и поцеловать ее почтительно.

Он так и хотел сделать, но она, странно довольная, веселая, не дала ему руки и велела горничной принести шляпу.

На лестнице, как только дверь закрылась за ними и щелкнул замок, Глинский без спроса взял Елену под руку… Она с каким-то жестом стыдливости высвободилась и стала быстро спускаться вниз, держась за перила. Глинский остался позади… Вынув папиросу из серебряного портсигара, со многими надписями и монограммами, он закурил и, весьма довольный этим началом, последовал за ней.

На улице Елена все еще торопилась, шла впереди Глинского и лишь успокоилась, когда уселась в просторную, чистенькую коляску. Он сел рядом с нейи сказал кучеру куда ехать.

Было так хорошо вокруг, что Елена все порывалась сказать:

– Ваничка, посмотри, как красив сегодня закат!

Или:

– Ваня, какой чудесный воздух!

Все казалось ей необычным: догоравший весенний день, темно-желтевший, задумчивые зеленоватые дали, такой же темно-желтый купол неба, чудесный, синеватый воздух, пахнувший именно так, как она себе представляла, влажными полями, – и даже этот чужой, сидевший рядом с ней… И рождалось в душе какое-то необыкновенное ощущение легкости, беспечности, хотелось улыбаться… Казалось, что ей теперь все можно, и, что бы она ни сделала, что бы ни сказала, как бы ни посмотрела, будет непременно красивым, изящным, будет нравиться, как единственное, неповторимое.

Она сидела ровная, стройная, какая-то легкая, отличная от всех женщин, чуть подавшись вперед, и радовалась как ребенок, когда встречные останавливались и глядели ей вслед. Приятно было и то, что она нравилась Глинскому, от которого все же отделяли ее миллионы верст, хотя он и сидел рядом с ней. И когда отвечала встречным знакомым едва заметным кивком головы, – то говорила, неизвестно к кому обращаясь, к Глинскому или вот к тому прохожему:

– Он непременно расскажет жене своей, что видел меня с вами, – и тихо смеялась, не зная чему.

Но Глинский знал, отчего она улыбалась… сам улыбался, и осторожно, чтобы не испугать, округлив руку, обнял ее.

Предлог он тотчас же выдумал: ей будет удобнее сидеть.

– Я уверен, – вкрадчиво сказал он, – что каждый теперь завидует мне, завидует тому, что я сижу рядом с такой прелестной женщиной… Давайте шалить… Поверните ко мне лицо. Пусть каждый думает, что вы моя жена.

Она почувствовала на спине и на боку его тяжелую, точно из свинца, руку, вздрогнула и осторожно сделала движение, чтобы освободиться… Но все было так хорошо вокруг, так гармонировали даже его слова с сложным ощущением радости, которое она испытывала, что невольно послушалась его и чуть-чуть повернула голову… Взглянув ему в глаза, она вдруг с тихим испугом откинулась назад…